выходные, туризм — уже пора. Никто не верит. Сейчас, сейчас. Ищу аналогию. Нашла. Далекая, но близкая. Когда вы смотрите на виллы, палаццо и фрески с карандашом и блокнотом — вы ученый, гость, и вас тут как-никак ждали. Или не вас. А когда вы шляетесь по каналам на гондоле с гидом или погружаетесь в пучину с аквалангом — рыбок посчитать — и охреневшим от вашей природной грации тренером-инструктором, вы ничем не отличаетесь от женщины в абортарии: растерянно снимает трусы, поскольку ее очередь следующая. Вообще красиво раздеваться умеют лишь особо одаренные люди. Но снять трусы перед входом в абортный кабинет — высшее искусство жизни. Полный провал опуса — жила, росла, трепетала, менструировала, раздвигала, получила — а теперь снимай: все в обратном порядке. Мало кто может красиво снять трусы перед воротами абортария. Но у некоторых получается. А вот стать красивым-умным туристом, осознанно смотрящим в Кельнский собор или с нумерологическим справочником в зубах подсчитывающим витражики в Шартре, — невозможно чисто технически.
Была на выставке технологий: скоро, скоро все будут развлекаться в волнах новой экономики. Называется — впечатлений (ощущений) и переживаний.
* * *
Она уходит от меня. Не понимает, не хочет прощать. Молитва сначала спасает отвлечься невидалью события и собственной неловкостью неумелого богомольца, а молиться неразвлекаемо мало кто умеет, и на второй неделе во храме, спасительно привыкая к своей молитвенной инвалидности, писатель и брошенный муж одинаково удобно размещают во лбу: первый — привычного читателя с его красиво зацементированным образом (библиотекарь, мать-одиночка, она ждет новый том, и давай марать по проезжей), а второй — неверную жену с ее красивыми, милой формы гладкими ляжками над рябью прозрачного океана у берега, где золотисто-зеленых рыбок как в аквариуме: она стоит в воде и смотрит, как веселые рыбки плывут на нее, пытаясь лизнуть ее коленки, будто помешаны на ляжках этой провинциалки с неблагозвучной фамилией, но рыбы довольно-таки глухи к эвфонии. Утром проказницу можно изолировать от памяти: кончилось, но цепочка позванивает, поскольку прокалено было на славу, но и пованивает, когда ее нет, ничего нет; возможно, память где-то не прибрала за собой; память остынет сама, цепочку надо рвать нежным крестным приятием неверных ляжек, рыбок и человеческих планов, куда ты, доблестный муж, не вписался. Надо возлюбить ее ляжки в океане, как острова, где кошка принцессой ходила пред сальным взором Хемингуэя; распахнуть сердце новому избраннику твоей жены, как бы ни был он хорош и богат. Подари ее Богу. Отдай в руки. Даже не думай анализировать, ибо у нее свой путь, а думать ты не умеешь, особенно об измене. Ты знаешь, презентована новейшая модель измены: эмоциональная. Никто не виноват в обычном сексе, но убийство вероятнее, чем при сексе. (Я понимаю, что дон Педро тут напяливает широкополую шляпу и киногенично хватается за нож.) Чужая душа потемки для всех, и особенно для хозяина души. Если можно так выразиться. Неловкое выражение. Чужая душа помойка. Друг мой рассказал мне свою беду.
* * *
В Печорах у нас ежедневно зависали предметы: мой компьютер, его смартфон, стиральная машинка не отдавала вещи, ветром уронило и разбило керамическую турку, а я успела в нее влюбиться; модные пьезо щелкали, трещали, но плиту не включали, только щелкали, и мы привыкли чуть не в четыре руки варить кофе; воду напустить в душ — потребна тонкая сноровка в переговорах с немецкой автоматической колонкой; настенный телевизор в маленькой комнате выключился аккурат накануне важного футбола — ввиду неуплаты денег хозяевами; слишком умный вентилятор с дистанционным управлением перестал вертеть лопасти, лишь головой беспомощно вращает и гудит утробно; что до мужа собственно, так он сюда и приехал простуженный, подлечился, а после ливня в Изборске опять зачихал и вскоре стал ныть, что хочет домой. Я верю, что хочет он именно домой. Я хожу по нашей квартире, гуляю по раскаленным улицам, обхожу монастырь, заглядываю в музей, где вдруг привечают неслыханно, — и верю, верю, верю. Богу было незачем посылать мне палача после казни. Все уже было. Зачем же мне палач? Мне нужна кожа. Панцирь. Пансырь, говоря исходно. Черепаха купит пансырь. Объявление написано на лбу от роду. Вы что все — читать не умеете?
* * *
Я понимаю, что Декарт и Просвещение, но почему гипертрофирован авторитет мысли, я начал удивляться только недавно, выяснив, что новой мысли быть не может. Иным везет: понимают, что не думают, отпускают мозг и полагаются на интуицию. Наивные говорят о научной интуиции. Мы все глупы: мы здравомысленно полагаем, что стрелку перевели сами, что шлагбаум подняли пультом частного владельца, о захваченной территории думаем, что наша. Подумал — никто не видел — детский секретик под стеклышком — голова же непрозрачная — мышление — ценность первостатейная — неокартезианцы; заклинило. Интимностями дефекации мало кто хвалится, понимая, что персонального тут лишь выбор меню в ресторане и способ обработки его продукции в опоре на здоровье тела. С мыслями то же самое, но они почему-то ценнее. Неверная моя страна, которой документально уже нет, на думании была помешана. Марьвасильна в школе кричала на петю-федю: подумай и ответь! Подумай своей головой! Ничего, скоро наше главное заблуждение пройдет явочно, когда шарикизароликидумдумдум выйдет в люди. Наша мысль родилась из неудачи. Любая мысль ИИ родилась у нас, в первую голову. Черт, хотелось сказать в первую очередь, потянуло на левую руку Булгакова, когда брали ванны, а переходя на левую сторону улицы говорили переложился на левую руку, а деяния делили на первостатейные, что идут в первую голову, и сейчас из меня выскочила фраза, и мне не может показаться, что я ее родил сам. Шевеление фоновых знаний все болотистее. Не ляпнуть бы — обиднее. Сидишь на горе, бьет копытцем золотая антилопа, ты уже под горой, золота все больше, но хватит — не кричишь. Бережешь опыт мысли. Жадничаешь, записываешь на память, другим суешь. Богу не веришь, а раздави тебя гора золота, он заменит тебя через секунду. Хорошо устроились американские баптисты: с пеленок уверены, что у Бога есть личный план по каждому баптисту. Мысли — шалости бешеного шлагбаума, открываемого незримым, игривым п пьяненьким смотрителем. До положения риз он не надирается никогда, иначе мы все помнили бы штормовую тошноту морской болезни, бежали бы повтора. В башке засела наивная прикостровая песенка «Куда уходят женщины…»
* * *
Колокольный звон в монастыре. Старый звонарь и его нога. Тридцать минут — без малейшей усталости. Звонарь звонил правой ногой. Ремень, протянутый от ноги на колокольню, раскачивает могучее тулово. Не языком бьет, а туловом о язык. Из-под подрясника видна сандалина и жилистая щиколотка. Звук наполняет мир окрест, и воздух сгущается. Полный молекул колокольного звона воздух наполнен и стоит невидимо, плотно, а через полгода хочешь помолиться в монастыре, вспоминаешь получасовой звон привязанной к ремню ноги, входишь в стояние под колокольней, стоишь наяву, в руке ведро звука. Перемещение назад — если растолковать в линию — быстро, летишь верхом на молнии. Тут я и поняла, зачем звонить долго. Позвать на службу — получаса не надобно. Можно сдуру прозвонить весь день. Количество звона можно не ограничивать,
